Серое зеркальце - Страница 8

Она пила, сколько Ляська себя помнила, и любила говорить, что пьёт с горя: ребёночка у неё убили, а муж — пропойца и буян. Но раньше у матери хватало сил как-то держать дом и зарабатывать деньги хотя бы на еду; с тех пор, как она связалась с Вовой, на дом ей стало плевать, а еда теперь интересовала её довольно мало. Ляська, которая не ела вдоволь никогда, сейчас жила и вовсе впроголодь; ей платили мизерную стипендию, на которую можно было поесть пару раз, если мать не забирала остатки денег.

Но ужаснее всего были липкие взгляды Вовы на Ляську. Его сальные ухмылки и протянутые руки будили в ней жажду убийства.

Заметив, что входная дверь не заперта, и услыхав знакомые пьяные голоса, Ляська попыталась превратиться в собственную тень, но её заметили.

— О! Лясенька! — разлетелся Вова, осклабившись. — Куда, стрекоза? Посиди… с на… с народом!

Ляська проскочила в сантиметре от его руки и захлопнула дверь в свою комнату перед его носом, благословив день, когда догадалась купить и привинтить защёлку.

— Ка… какая ты эта! Гордая! — возмутился Вова. — Открывай, давай!

— Мама! Убери ты его! — взмолилась Ляська из-за двери и с некоторым облегчением и даже тенью любви услыхала, как мать говорит:

— Вовка! Оставь девку в покое…

Вова послушался и вернулся в кухню допивать свою отраву. Ляська снова забралась в кресло, согретое тенью Стасика, сжимая зеркальце в кулаке. Ох, как ей хотелось позвать брата…

И как она понимала, что если она позовёт Стасика сейчас, то больше он не уйдёт.

Не сможет бросить её здесь, с этими одну. И не видать ему ни его стеклянных ив, ни чёрных озёр с огоньками на дне, ни своих подруг-феечек, ни спасённых младенцев. Интересно, думала Ляська, куда его заберут — в армию или в психушку? Или сразу в тюрьму?

Не могла она его позвать.

Он спас её. А она его подставит.

Ляська зажгла лампу и взяла книжку, «Анжелику — маркизу ангелов». Попыталась читать. Но в душе была несносная мешанина дряни, французской и вполне отечественной, страх, досада, тоска, отвращение… Пришлось оставить книжку в покое и попытаться уснуть.

Она уже дремала, когда её разбудило какое-то царапанье, копошение в коридоре, за дверью.

Ужас окатил Ляську жаркой волной. Она села и прислушалась. Зажгла свет.

Увидела лезвие ножа, который просовывается в щель между дверью и дверным полотном. Этим ножом пытались отодвинуть задвижку.

— Ты, — сказала Ляська ненавидяще и негромко. — Убирайся отсюда.

И тому, за дверью, сразу стало не надо соблюдать тишину.

— Открывай, со… сокровище! — приказали пьяно и непререкаемо — и толкнули дверь так, что она, два листка фанеры, скорее, советская видимость двери, чем защита, затрещала. — Не… нечего тут… прятаться! Пого… поговорить надо!

— Мама! — крикнула Ляська в отчаянии и услышала мелкий и гадкий смешок вовиного безымянного приятеля, беззубой твари с тюремными татуировками на пальцах.

— Зря орать, — сказал приятель негромко и удивительно трезво. — Спит она. Теперь ори не ори…

А Вова врезал по двери плечом. Вокруг петли пошла колючая трещина.

Ляська поднесла зеркальце к губам. Холодная поверхность мгновенно нагрелась от жара её дикого страха.

— Стасик! — зашептала Ляська, трясясь с ног до головы, и на зеркальце капнула слеза. — Фея-фея, появись… Забери меня отсюда!

Она ощутила, как из серого тумана пришёл ответ. Любовь феи золотой дымкой обволокла Ляську с ног до головы, смывая страх. Осталось много спокойного понимания.

Фее нужно время. Нужно некоторое время, чтобы преодолеть расстояние от чертога под холмами до окна Ляськиной комнаты. А Ляське нужна сила.

Силу обретают, обретя доверие, шепнуло что-то в душе. Ты ведь доверяешь брату?

— Да, — сказала Ляська вслух, чувствуя, как во всём теле загорается тихий голубой огонь. Предательство этой кануло в прошлое. Ляська поняла, что настоящая мама не предаст её никогда. — Я доверяю. Я успокоилась. Спасибо, мамочка.

Она потянулась, вытянув руки вперёд и сцепив пальцы, гибким движением, ощущая, как наливается голубым сиянием каждый мускул, вдохнула — и стала ждать, когда вылетит дверь.

Стасик стукнул в окно, и Ляська открыла широкую створку, чтобы он смог войти в комнату.

— Я чувствовал, что тебя нельзя оставлять одну, — сказал Стасик, садясь на подоконник. От него пахло ночным ветром. — Мне не надо было уходить.

— Я боялась, что тебе придётся остаться здесь, — сказала Ляська, ласкаясь к нему. — Я бы себе никогда не простила.

— А я не понял, — сказал Стасик виновато. — Я в человеческих делах почти ничего не смыслю.

— Ну и не надо, — Ляська обняла его за шею. — А я поговорила с мамой! Через твоё зеркальце. Сказала ей спасибо за фенечку… она меня обещала научить плести.

— Теперь оно твоё, у меня новое, — Стасик встряхнулся. — Ляська, ты бы руки помыла, что ли… И мордашку. Ты ещё чиститься не умеешь — я из-за тебя весь липкий.

Ляська прыснула и лизнула окровавленную ладонь.

— Так?

— Не дури. Помой руки водой, что ты, в самом деле… Посмотри, на кого похожа… Хочешь знакомиться с нашими в таком виде, а, хыщник?

— Я — хыщник! — радостно подтвердила Ляська и отодвинула копытцем с прохода окровавленную груду тёмного тряпья. — Подожди минутку.

Стасик нежно смотрел, как она сворачивает крылья, совиные, серые с чёрным крапом, как перебирается через забрызганные красным обломки двери… Впервые в жизни его душевный покой был абсолютен: он больше не боялся за сестрёнку.