Серое зеркальце - Страница 4

— Ты — фея?! Фея?! Дюймовочка! — повизгивала она сдавленно, пытаясь только не разбудить мать. Сложно, конечно, вытащить человека из пьяного сна хихиканьем, но если это случится, объяснить присутствие в комнате Санька будет ещё сложнее. — Фе-я-Динь-Динь!

Стасик слушал Ляську, улыбаясь. Они уместились в кресле вдвоём; Ляська сидела у него под крылом, буквально, ощущая спиной сквозь футболку тёплую шелковистость перьев — и это была безопасность в высшей степени, предельная безопасность. Она уже не помнила, когда чувствовала такую безопасность. В детском саду, наверное, да и то…

Да и то мама то и дело пугала такими вещами, что Ляське снились дикие кошмары про волосатых мужиков с ножами. В последнее время это были голые волосатые мужики.

Но сейчас, укутавшись в чёрное крыло Стасика, Ляська потихоньку осознавала, что дурных снов больше не будет. Её братишка имел над снами какую-то странную власть.

И она хихикала, наслаждаясь всей облегчённой душой:

— А почему крылышки не стрекозиные?

Стасик улыбался снисходительно, как взрослый мужчина улыбается девичьей болтовне:

— Феечкам и так нравится.

Ляська перебирала его волосы — гладкие седые пряди:

— Феечкам нравишься, значит… Бабник… Ты — бабник, да? Расскажи про феечек?

Он рассказывал, но Ляська почти не понимала. Она блуждала взглядом по затёртым белёсым обоям, заклеенным постерами с киногероями, по старой мебелишке, купленной в незапамятные времена, по девичьему диванчику с проваленной спинкой, по мутным городским сумеркам за окном и по дрыхнущему на полу полупьяным-полунаркотическим сном Саньку — и не могла себе представить тех серых, золотых, стеклянных подземных миражей, о которых Стасик вёл речь. У Ляськи просто не хватало воображения на мир, дробящийся отражениями, как свеча в двух зеркалах.

Её внимание остановило только нежнейше сказанное слово «мама». О чём-то тамошнем. Нечеловеческом. О фее.

Потому что настоящую их мать Стасик старался не называть никак. А родителей назвал «эти». И когда Ляська попыталась что-то прояснить, он поцеловал её в макушку.

— В мире людей у меня есть только ты. И всё.

— Что ж ты раньше не приходил? — спросила Ляська, то ли приготовившись обидеться, то ли решив не обижаться. — Если у тебя кто-то есть в нашем мире?

Стасик зажмурился и вздохнул, как человек, пытающийся справиться с приступом сильной боли.

— Лясь, я не знал адреса, — сказал он глухо. — Для феи это значит, что её не ждут.

— Я жду! — возразила Ляська, и Стасик кивнул:

— Теперь.

Он уходил, когда небо за окном только начинало сереть. Собирался неохотно и тянул время — но Ляська понимала, что задерживать брата нельзя. Его заругают феи, а ей могут устроить бенефис на несколько дней, ведь матери не объяснишь… но расставаться было нестерпимо.

И ему было нестерпимо. Он взглянул Ляське в глаза, признался:

— Знаешь, как за тебя боюсь, заяц? — и вдруг принял решение.

Снял с шеи цепочку, тоненькую, как нитка, вероятно, сделанную из серебра — звеньев не видно, сплошная светлая струйка. А на цепочке висел странный медальон — крохотное, с советский пятак, серое зеркальце в серой оправе. Блестящее и чистое, но отражались в нём колышашиеся прядки серого тумана и больше — ничего.

— Вызывала фею, когда маленькая была? — спросил Стасик ожившим голосом.

— Нет, — удивилась Ляська, но тут же ярко вспомнила. — Вызывали с девчонками гномика и Пиковую Даму.

— Да неважно! Ты знаешь принцип. Главное — верить.

Ляська кивнула.

— Так вот, — продолжал Стасик, надевая цепочку-струйку на Ляськину шею, — делаешь всё, как полагается. Подышишь на зеркальце и скажешь: «Фея-фея, из подземного мира приди!» Главное — верить. Я услышу.

Зеркальце, прохладное и странно тяжёлое, скользнуло под футболку, на грудь. Ляська тут же прижала его рукой.

— Спасибо.

— Спасибо не говорят. Хорошо, — кивнул Стасик и поднял под мышки дрыхнущего Санька. Надел его, как несвежую рубашку, и потянулся в его теле. И на физиономии Санька тут же воссиял свет разума.

И тут из комнаты родителей сипло позвали:

— Ляська! Ты что в такую рань шуруешь… Принеси водички попить!

Тень отвращения, нестерпимого, как боль, прошла по лицу Санька — тень муки Стасика. Ляська бесшумно отперла входную дверь — и он вышел, тоже бесшумно. Он ещё успел оглянуться, когда мать крикнула:

— Да где ты провалилась, оторва?! — и пришлось очень быстро и тихо закрыть дверь за ним, не успев улыбнуться в ответ.

Как оно грело Ляську до самого дна души, это крохотное серое зеркальце!

Всё время хотелось подышать на него, каждую минуту хотелось — но она каждый раз себя останавливала. Это то же самое, что поминутно названивать старшему братишке по телефону. А вдруг он занят? А я его оторву от чего-нибудь важного?

А вдруг он с феечкой, думала Ляська и хихикала про себя. Феечка в её воображении возникала серая и плюшевая, и крылья у неё, почему-то, оказались не птичьи, а как у золотистой ночной бабочки. Ляська бы хотела и не хотела посмотреть — мысли о царстве фей, подземном мире, откуда вернулся братишка, приводили её в смятение.

А во дворе болтали об убийстве. Утром, когда Ляська шла в ПТУ, она видела толпу зевак около той самой подворотни. У выезда со двора стоял милицейский УАЗик. Подходить близко Ляська не стала, ей было не по себе.

Весь день её мысли метались между бойней в подворотне и серым зеркальцем. Она не пошла гулять, хоть подруги и звали «прошвырнуться» — было то ли страшно, то ли тошно. Домой, впрочем, тоже мучительно не хотелось. В итоге часов до семи Ляська просидела в общаге, с Ниной и Ксюхой, болтая о пустяках, не смея даже заикнуться подругам о кое-каких сокровенных мыслях. Когда они собрались на улицу, заставила себя уйти.